ФЕДОР ПЕВНЕВ
ЛЕНИН И ГУБКИН
(Глава из романа «Во глубине России»)
1
Он с великим трудом влез, можно сказать, вбил себя в переполненный до отказа трамвай — тяжелая, непривычная к его плечам, длиннополая, пропитанная нафталином шуба так и тащила его назад. И все же ему тепло, уютно, даже весело было в этой шубе. Черт возьми, никогда за всю свою пятидесятилетнюю жизнь он не носил такое роскошное, барское или там графское одеяние — шубу из камчатского соболя.
Стиснутый в трамвае робами, пропахшими ржавым железом, машинным маслом с примесью еле уловимого порохового дыма, он готов был петь, ликовать и от согревающей его тесноты, и от радости, что он наконец-то воротился из-за океана восвояси, в Москву. Еще он подумал о том, что эта шуба послужит ему и Варе хорошим одеялом. Они налегке перебрались из Питера в Москву — ни теплой одежды, ни лишней пары обуви, ни одеяла. Вот шуба, как у солдата шинель, будет им и подушкой, и периной, и одеялом.
И вдруг, как бы очнувшись, он прозрел и удивился, что его соседи в трамвае, стоящие, сидящие и висящие на подножках, не радуются вместе с ним. А вон тот, скуластый, горбоносый солдат в грязно-рыжей шинели, что-то в сердцах бормочет соседу. Удалось кое-как разобрать только обрывки фраз:
— Гля, буржуй-недобиток... Сколь их посничтожили, а этот суцулел...
А ему было смешно. Он, Иван Губкин, сын бедного владимирского (так и хотелось сказать по-своему, по-волжски: володимирского) мужика, угодил-таки в буржуи. И под громыхание и скрежет трамвая в его памяти ожило все: родное село Поздняково, изба под тесовой крышей. В избе печка, на печи бабушка. Проводив сына Михайлу на рыбные промыслы куда-то аж под Астрахань, бабушка сама верховодила в многодетной семье. Она-то первая и учуяла, поняла не только умом, но и сердцем: Ивану надобно идти в ученье. Ему мало церковноприходской школы. Еще по весне ее окончил, а с книжками не разлучается, выискивает их по всей волости. Услышит: в таком-то селе есть интересная книжка, идет, вышагивает десять — двадцать верст и не угомонится, пока ту книжонку не раздобудет. Днем вдоволь, до упаду напашется иль накосится, а коль ночь месячная, то влезет на чердак, поближе к слуховому окошку, и читает до третьих петухов. Оттого-то и глаза рано испортил, парню еще и пятнадцати годочков не стукнуло, а он уже очки напялил. Деревенский парняга, силой и хваткой бог не обидел, а поди ж ты — в очках. Испокон веку такого во всей округе не водилось, чтоб мужик в очках пахал, сеял, косил иль молотил. Коль ты в очках, то иди в писаря либо к барину в конторщики, а то к купцу в приказчики. Только все это не по Ивану, в отца характером задался: сметлив, понятлив, но и горд не по летам. Ни перед кем, даже перед волостным старшиной не станет шапку ломать.
Поразмыслив так, бабка сама отвезла Ивана в город Муром и определила в уездную школу. Приезжая ко двору на побывку, Иван, то смеясь, то возмущаясь, рассказывал: в ученье он идет первым. А вот маменькины сынки, барчата и буржуята, не дают ему проходу: дразнят тем, что он по-волжски окает, одет-обут не так, как они, и подстрижен под горшок... Так и шипят: «Суконное рыло лезет в калашный ряд».