Созрели хлеба, подступавшие со всех сторон к буровой. Там и тут, на ощетинившихся стерней загонах, цепочками вытянулись первые крестцы. На ближних гумнах застучали, залопотали на своем древнем, допотопном наречии цепы. К водяным и ветровым мельницам потянулись подводы с тугими мешками зерна первого обмолота. И запах первой муки и первой ковриги ржаного хлеба, испеченного на капустном листе, под низкими, жаркими сводами русской печи, — все это волновало Степана не меньше, чем исход бурения первой скважины.
Сдав смену, Степан некоторое время бродит по окрестным полям, меряет шагами ширину загонов, считает копны и вслух радуется:
— Хорош урожай — сам-сём, а то и восемь будет... Пусть даже десять пудов было высеяно, а собрано не менее девяноста, а то и все сто.
Он идет дальше, срывает ярко-голубой цикорий и белые ромашки, растущие по обочинам межника, кое-где придавленные колесами телег, измазанные дегтем. Степан радуется небольшим куртинам жесткостеблистого, светло-желтого донника, набивает его цветами карманы брюк и пиджака. А вот стелется по земле совсем неприметный чабрец, приторно-духовитый. И его не обойдешь... Степану так хочется унести с собой все запахи родной степи: пусть и на вышке пахнет не только нефтью, маслом и железом, но и цветами, травами,
«Неужто из меня так и не выйдет геолог? — спрашивал он себя.— Неужели вот так и буду разрываться, раздваиваться — на буровика и мужика? Когда иду полем — меня тянет на буровую. Стою у станка — душа, рвется в поле…»
Но ведь и Панкратов рассказывал, что и его часто тянет-зовет к себе земля.
Снова наступала ночь, закрывала, как бы прятала от Степана поля с крестцами копен, золотистой щетиной стерни, разнотравьем межников. Затихал перестук цепов на гладко утрамбованных, по-осеннему холодных токах. Не было слышно и тяжкого скрипа телег, нагруженных снопами и медленно ползущих по ровным полевым дорогам...
В глухие летние ночи Степан радовался, что вышка звоном труб и вздохами поршней локомобиля нарушает извечную полевую тишину Черноземья...
Мечты... Мечты... Какими несбыточными они кажутся, когда Степан вслушивается в разговоры на буровой!
Вот со звоном захлопнул старый кочегар дверцу локомобильной топки, бросил лопату на ворох угля и темным силуэтом двинулся к костру.
– Старшой, нынче осилим хоть погонную сажень? — сипловатым от жары голосом спрашивает старик.
Старший буровой мастер, по-цыгански смуглый, красивый, моложавый, задумчиво хмурит брови, не сразу отвечает:
– Отпогонялись. Скальные грунты пошли. На вершок углубляемся в сутки.
– Пару вам даю много, а вы ни с места, — подтрунивает над буровиками кочегар. — Так‑то мы и до второго пришествия не пробьемся к железным жилам…
– На одном пару твоем, Евлампыч, далеко не уедешь, — отшучивается мастер, — беда вот, нет других станков — с алмазными коронками. Скоро ли привезет их Илья Сергеевич?
Все с нетерпением ждали возвращения Панкратова из Москвы на буровую.
3
Из Москвы Панкратов приехал вместе с Губкиным.