Утопия! Уже одно то, что мы с Алексеем попали в сельскую школу, казалось нам неизъяснимым блаженством.
Я попал в школу благодаря настоянию бабушки Федосьи Никифоровны, неграмотной, но умной и энергичной старухи. Она хотела, чтобы хоть один ее внук да был грамотным... Друг моего детства Алексей Наумов, столь страстно мечтавший о науке, дальше сельской школы не пошел. Он так и остался малограмотным. Мне удалось выбиться, а вот двум моим младшим братьям — людям чрезвычайно даровитым — путь к знанию был заказан. И не только потому, что у отца-бедняка не было решительно никаких средств, чтобы учить троих детей, покупать им обувь, одежду, учебники и содержать столько ртов в городе. Дело в том, что крестьянская семья не могла в старое время отдавать работника. Подрастет в семье мальчик — он уже работник...»
Эти строки написаны Губкиным через несколько лет после моей первой встречи с ним в здании на Котельнической набережной. Если в 1929 году он рассказывал о себе на партийной комиссии своим сотрудникам, сослуживцам, товарищам по партии и работе, то теперь Иван Михайлович отчитывался в своей жизни перед всей страной — перед народом, доверившим ему представлять свои интересы в Верховном Совете СССР. И когда я читал его брошюру, так и озаглавленную «Доверие народа — высшая награда», я словно бы видел его таким, как в тот день, с описания которого я начал эту главу...
«...Я много лет был сельским учителем. Много прочитал книг писателей, философов, экономистов. Случайно набрел на «Геологию» фон Котта, и эта довольно посредственная книжка определила мои научные стремления. Я в мечтах видел уже не просто высшее образование, а именно геологическое образование. Но до него было еще очень далеко. В Петербург я приехал с несколькими рублями в кармане. Судьба бросала людей в разные стороны самым удивительным и непостижимым образом. Я хотел стать геологом, а попал в учительский институт. Меня страстно увлекало желание изучать недра земли, а вместо этого, чтобы прожить и прокормить семью, я вынужден был писать глупую, никому не нужную историю царской охоты, заполнять архивные карточки в департаменте земледелия, преподавать в кошмарном приюте имени принца Ольденбургского, где самодур-директор избивал детей до крови.
Высшая школа для лиц «подлого состояния», к которым я принадлежал, была почти недоступна. Тогда еще действовал школьный устав 1828 года, и в нем значилось, что «для лиц подлого состояния учреждаются приходские училища». Лишь в 1903 году, будучи уже взрослым человеком, отцом семейства, имея почти пятнадцатилетний учительский стаж, я сдал экзамены за курс средней школы, чтобы получить официальный «аттестат зрелости», необходимый для поступления в высшее учебное заведение. Жизнь была столь коварна и жестока, что я до последней минуты не верил, попаду ли я в Горный институт... Лет за десять до 1917 года я стал горным инженером, геологом. В 1917 году меня уже хорошо знали в нефтяном мире...»
Дореволюционная Россия знала немало одаренных, сильных людей, которые, несмотря на препоны вроде тех, о которых пишет Губкин, добивались возможности заниматься избранным делом, достигали известности. Но какого рода была эта известность? Как использовался самородный талант из низов тогдашнего общества?