Отдельные воспоминания о моем отце И.М. Губкине

(в дополнение к опубликованным в местных газетах городов Губкин и Киржач)

 

Первое детское воспоминание. Меня укладывают спать. Возраст мой – так что-нибудь, около 4-х лет. Батя на ночь рассказывает мне сказку. Каждый день сказка – новая, не длинная, но складная и интересная. Впрочем, я могу попросить и старую сказку, если сумею объяснить, чего мне хочется. И я с интересом жду вечера.

Оказывается, я слушала басни Крылова. Батя рассказывал их всегда на память, говоря различными голосами за разных персонажей, и так и остался у меня великий баснописец на всю жизнь одним из любимых писателей.

Чтобы так увлечь этими чудесными баснями и приохотить к ним маленького ребенка, надо самому обладать чувством прекрасного, хорошей памятью, умением показать басню, одним словом – одаренностью. Одаренность в самом деле была, и не только в работе, а вообще одаренность как свойство.

Иван Михайлович неплохо декламировал стихи, в основном таких авторов как Никитин, Кольцов, Некрасов. Говорил просто, без всякой аффектации, вроде как бы рассказывал, окал, конечно, но впечатление оставалось сильное. Дома говорили, что в молодые годы он успешно выступал в рабочих театрах в Питере с художественным чтением.

Чудестно рассказывал о чем угодно. Различные эпизоды и события описывал ярко, красочно, занятно, непременно с ухмылочкой, с лукавинкой. Если событие происходило под открытым небом, то тут же в 2-3 словах скажет и про погоду, какая была, и вообще про природу вокруг. Так вот и кажется будто ты прямо здесь находишься.

Сам острил редко (но метко). Юмор чувствовал тонко. Любил читать Салтыкова-Щедрина, Гоголя, басни Крылова знал наизусть. Вообще очень любил чтение хорошей художественной литературы – испортил из-за этого зрение еще в юные годы, так как читал ночами при плохом освящении, но привык к хорошему слогу и сам стал хорошо писать.

Ведь это очень не просто хорошо писать! Каждый знает, кто сам пробовал. Иной, глядишь, и крупный специалист, а пишет таким суконным языком, что читать тошно и читаешь со скрипом только из интереса к тематике, а батя всегда излагал свои мысли хорошим слогом независимо от того, что это было: научная ли работа, статья в газету или  личное письмо.

То, как Губкин читал лекции, заслуживает особого рассказа. Никогда не повторялся, тщательно готовился по новейшим отечественным и зарубежным источникам. Говорил вдохновенно – заслушаешься! Полагая, что если люди пришли его слушать, то затратили на это в общей сложности огромное количество времени и его рассказ должен быть достоин этой затраты. Аудитория ломилась не только от студентов. Ходили преподаватели и профессора.

Особое место в жизни занимала музыка, главным образом пение. Без песни (чтобы не слушать или самому не петь) просто не мог. «Мурлыкал», по собственному выражению, почти всегда, а уж во время полевых работ – совершенно обязательно. Пел и в полный голос сам для себя или в близком кругу для близких старые русские песни. Голос имел не громкий, но выразительный, среднего тембра, музыкальный слух – очень тонкий; характер пения – типично народный. Слушать было приятно и не только мне, но и всем прочим, кто слушал, - видно было по лицам.

На моей памяти, когда в семье Губкиных появился достаток (и не малый), родители купили граммофон. Очень хороший был граммофон – без шипения и хрипов. Покупались и пластинки в большом количестве: арии из опер, народные песни, оркестровые произведения. Иногда вечером устраивался домашний концерт. Мама перебирала пластинки и отбирала те, которые все хотят послушать сегодня. Учитывалось мнение каждого, даже мое. Слушали истово, ничем другим не занимаясь. Когда концерт кончался, батя шлепал себя ладонями по коленям и, поднимаясь, говорил «Ну, ладно. Хорошенького понемножку». Я с нетерпением ждала, не пригласит ли меня батя к себе. Сама не просилась, так как мама мне внушала, что ни на какое приглашение самой напрашиваться нельзя. Это – невежливо: надо ждать, пока пригласят. И вдруг батя говорил: «Ну, дочка, пойдем работать». Это было как раз то, что требовалось. Сейчас батя подхватит меня на руки и отнесет к себе в кабинет на диван. Гореть будет только настольная лампа под зеленым абажуром на письменном столе. Я  свернусь в клубочек на диване, от стола будет доноситься шелест бумаги и такое приятное батино «мурлыканье». Я начну дремать. А потом утром даже не буду помнить, как очутилась у себя в кроватке.

Я уже писала в своих опубликованных воспоминаниях, что людей хорошо характеризуют их взаимоотношения с собственными малолетними детьми. Относились к нам внимательно и ласково. Я не помню, чтобы нас наказывали, не помню таких слов, как «отстань» или «не лезь» но было как-то заведено, что мы знали: если отец работает, мешать ему нельзя: его работа очень трудная и полезная для людей.

Несмотря на то, что в последние годы перед революцией семья жила в достатке, подарками нас не заваливали. Воспитание было, пожалуй, спартанского характера. Мне, когда я была маленькая, совсем не давали конфет, резонно считая, что это не полезно. Иногда после обеда давали одну мармеладку, еще реже – маленькую шоколадку, но внимания, любви и ласки я видела в раннем детстве много, причем не только сюсюкающей и снисходительной, с которой зачастую обращались ко мне приходившие знакомые, а совсем другой – более приятной – носившей дружеский характер.

Я не помню, чтобы мы капризничали. Наверное, в раннем-раннем детстве, когда мы начинали это занятие, на нас просто не обращали внимания, и мы так и не научились капризничать.

Когда отец бывал дома, он умел выкраивать время для детей и много нам рассказывал и порознь (так как интересы у нас братом из-за разницы в возрасте отличались), и вместе. Это было всегда интересно. Меня, например, в детстве увлекали рассказы о вулканической деятельности и я их всегда просила. Отец охотно рассказывал, а брат с интересом слушал.

Вообще отец рассказывал о самом разном, но у него были две вечные темы, которые никогда не исчерпывались. Одна – это крестьянский труд, вторая – учеба. Крестьянский труд подавался подробно, с показом движений земледельца, с описанием погоды при разных этапах крестьянского труда, даже о комарах не забывалось. И всегда подчеркивался результат: тяжелая жизнь, каторжный труд, а хлеба до нового урожая все равно не хватает. Слово «Хлеб» всегда было в семье с большой буквы, и члены ее пронесли это уважение через всю жизнь.

После Революции тема хлеба и крестьянского труда стала сглаживаться в отцовских разговорах, но тематика учебы, вернее невозможности  учебы для человека низшего сословия в царской России, осталась навсегда. К ней батя возвращался неизменно, даже уже, будучи академиком и пожилым человеком, и не только в личных разговорах, но иногда на лекциях и в публичных выступлениях. Вот  как запомнилось!

Нас – детей – не понуждали учиться. Я, например, никогда не слышала этой сакраментальной фразы от родителей «Садись делать уроки». (Училась я в школе в начале 20-х годов – уже при советской власти). Считалось, что возможность учиться – это величайшее счастье, и ты сам должен вцепиться в эту возможность и не упустить из своих рук. Вообще в доме царил прямо таки культ приобретения знаний. Батя всегда сам что-нибудь изучал: научные книги, иностранные языки, партийные документы. Несмотря на все возрастающий при советской власти свой научный авторитет, он никогда не считал свои знания окончательными. Просто в голову не приходило, как можно пренебрегать учебой, и мы с братом всегда хорошо учились и не только по отметкам, а добросовестно, чтобы знать. Это считалось само собой разумеющимся: не помню. Чтобы меня дома чем-либо поощряли за хорошую учебу.

В 20-х годах, когда я училась в средней школе, хорошо помню деловую обстановку, созданную родителями дома и неукоснительно поддерживающуюся матерью, женщиной исключительно сильного характера. Было такое правило, что если кто-либо из членов семьи, безразлично кто, садится заниматься, или как было принято говорить «садится работать», то нельзя ему мешать и вообще к нему обращаться пока он сам не скажет, что освободился.

Вообще всякий труд уважался. Меня – девочку – рано начали приучать к домашнему труду, причем без какого-либо нажима, а стараясь заинтересовать, чтобы получилась вроде бы как игра. К 10-ти годам я умела уже чинить себе чулочки, выстирать нательное белье. Чуть постарше уже стала неплохо шить. Тогда с товарами было трудновато, батя получал «партмаксимум» - 250 рублей, но давали пайки. Получив по пайку отрез легкой ткани, шили из него одежду сначала маме. Через некоторое время эта одежда переходила ко мне, и я довольно успешно переделывала ее для себя.

Не раз в жизни поминала я добрым словом родителей за то, что приучена ко всякому труду и умею все делать, что полегоньку, но накрепко заставили запомнить на всю жизнь «ни при каких обстоятельствах не хныкать, а искать выход - выкарабкиваться».

Есть два коварных губителя человеческих судеб: водка и табак, но даже они как то обошли отца стороной – не смогли за него зацепиться.

Периодов курения у него было два. Первый – в начале неустроенной и голодной жизни в старом Питере. Этот период кончился после знакомства с моей будущей матерью – Ниной Павловной. Она была тогда медичкой и посоветовала бросить курить. Отец вообще никогда не был упрям, когда доказательно советовали разумное. И здесь: он подумал и послушался – бросил.

Второй раз закурил после возвращения на Родину из научной командировки в Америку. Жить было трудно: голод, холод, разруха, гражданская война, угроза интервенции, работа в бешеном темпе, а еда – впроголодь, а на паек давали немного табаку. Стал курить, так как это маскировало голод.

Время шло. Советская власть укреплялась, жизнь стабилизировалась. Начал покашливать – бросил курить. Как видим – рабом привычки не стал ни в первый, ни во второй раз.

Что касается спиртного, то практически совсем не пил. Когда случалось бывать в компаниях, где выпивали, становился весел и шумлив. Очень ловко умел обманывать окружающих, чтобы к нему не приставали. Вкус водки не нравился, возбуждающее действие любого спиртного – тоже. Отец был так возбужден водоворотом жизни, в центре которого всегда находился, что ему были неприятны дополнительные тонизирующие средства. Он был всегда, как бы опьянен жизнью. Шутка сказать: быть так захваченным работой и столкновениями мнений и судеб вокруг нее, что не брать отпуска 15 лет подряд.

Губкин был резок, безжалостен и даже агрессивен, когда дело шло о его научных идеях, принципах работы или мировоззрения. Примером может служить то, как он однажды выбросил из своего кабинета инж. Пальчинского, пытавшегося склонить его к саботажу. К людям же, которые не мешали ему работать, и вообще к окружающим, Губкин относился доброжелательно. Всегда был готов прийти  на помощь. Сослуживцы это знали и широко этим пользовались. Только в одном виде просьб Губкин всегда отказывал. Это когда его просили устроить кого-нибудь «по знакомству» учиться или на легкую работу. «Я своих детей не устраиваю» - раздраженно отвечал он. Батя считал, что в наше советское время, если человек трудолюбив и способен, то перед ним широко открыт путь к знаниям и к любимой работе и тащить кого-нибудь за уши в ущерб другим – более способным, просто преступление. Вначале некоторые родственники обижались за это на отца, но потом перестали – поняли, что он хорошо относится к родны готов оказать им посильную материальную помощь, принять у себя в доме и не на день-два (иногда месяцами жили, питались и одевались у нас батины родственники), но протекцию оказывать им не станет, так это запрещает ему совесть.

Первой реакцией Губкина на каждого нового человека было доверие. Отец прекрасно понимал, что далеко не каждый человек заслуживает этого, но в то же время не считал себя вправе не доверять кому-либо,  не имея на это веских конкретных причин.

Не знаю, в какой мере кому-либо и когда-нибудь удастся показать людям моего отца. Любой человек уникален, о любом человеке рассказать трудно, а о нем – особенно. Он совершенно не был тем, кого принято называть «оригиналом», за ним не водилось никаких особых чудачеств, которые обычно приписываются крупным ученым, но он был оригинален, в смысле нестандартен, с головы до пяток, в каждом слове, в каждом поступке (которые всегда были неожиданными), романтик до старости лет, искатель новых путей во всем, за чтобы не брался. Может быть, именно поэтому он и был столь преданным делу партии, поскольку новаторство было его стихией.  Рассказать о Губкине так, чтобы все это почувствовалось не умом, а сердцем, самому надо иметь талант.

                       Г. И. Губкина, 6. 01.1978 г.

 

Примечание: Проставленная дата обозначает, что эти заметки, писавшиеся очень давно и от случая к случаю (когда что-нибудь вспоминалось), сегодня приведены в порядок и записаны как единое целое.

(Расшифрованные воспоминания Г. И. Губкиной, сделанные сотрудниками Губкинского краеведческого музея).